В популярных еженедельниках "Литературная газета" и "Литературная Россия" опубликованы отзывы и рецензии на новую книгу воронежского писателя Михаила Федорова "Плодородный человек Егор Исаев".

Книга эта подоспела к горькой дате. Год назад, 8 июля 2013 года, не стало Егора Александровича Исаева. Фронтовика, поэта, лауреата Ленинской премии, Героя Социалистического Труда.

"Литературка" пишет: "Он был давним и верным другом нашей газеты, одним из первых получил премию «ЛГ» имени Антона Дельвига. И хотя за свою жизнь имел немало наград, премией нашей – тогда ещё даже не общероссийской – гордился. Представители редакции были и на прощании с поэтом, и на отпевании, и на погребении на кладбище в Переделкине...

Наверное, стоит и год спустя сказать, что похороны благодаря вице-спикеру Государственной Думы РФ Л. Швецовой были организованы по высшему разряду – с воинским караулом Кремлёвского полка, телеграмму прислал президент России В.Путин, было немало венков. Народу, правда, собралось немного: близкие друзья, лидер КПРФ Г. Зюганов, родные, воронежцы-земляки. Не было ни В. Ганичева, ни С. Куняева, ни прочих литчиновников. Это при жизни Егора Александровича они его боялись – он правду-матку в глаза говорил.
Плодородным человеком Исаева назвал Александр Твардовский. И это определение удивительно точное. Исаев вошёл в историю нашей литературы как продолжатель традиций Н.А. Некрасова и А.Т. Твардовского – его философско-антифашистские поэмы «Суд памяти» и продолжение «Даль памяти» актуальны и в ХХI веке. Владимир Костров отметил, что он был представителем большого стиля, который включал в себя весь русский язык. 
В многочисленных беседах с воронежцем Михаилом Фёдоровым Егор Александрович вспоминает, как рождались эти знаменитые произведения, своих друзей по фронту и институту, рассказывает о фронтовых буднях, поездках на родину, дружбе с земляками, о которых он никогда не забывал. Шестилетнее плотное общение автора с Исаевым тоже оказалось плодотворным – перед нами подробнейший рассказ, как говорится, о времени и о себе, о том, что жизнь, по его словам, лучший учитель. Более 200 страниц занимает фотолетопись.
Главной своей наградой Егор Александрович считал прижизненное присвоение своего имени воронежским библиотекам. Это хорошо, что так назвали, говорил он, значит, читать меня будут и после смерти.

ВСТРЕЧИ С ЕГОРОМ ИСАЕВЫМ 

8 июля исполняется год, как ушёл из жизни поэт Егор Александрович Исаев (2.5.1926 – 8.07.2013). Михаил Фёдоров с ним не раз встречался. В одну из встреч поэт поделился воспоминаниями о своих земляках – Анатолии Жигулине и Геннадии Луткове.

ЛУТКОВ – ЖИГУЛИН

Я познакомился с Егором Исаевым весной 2007 года, тогда он был в Воронеже. Когда Исаев уехал в санаторий имени Дзержинского в село Чертовицы, собрался к нему. Нашёл в одном из номеров санатория.

– Егор Александрович! – обратился. – А я вас искал. Вот – стучал.

– Старость, она уже начинает… – ответил Исаев.

– Егор Александрович! Можно с вами поговорить?

Исаев пригласил жестом руки входить и показал на одно из кресел.

– Я хотел поговорить о Геннадии Луткове (воронежский поэт), – сказал скороговоркой я. – Можно присесть?

– Да нет, стойте! – произнёс удивлённо Исаев.

– Раздеться б!..

– Да нет, не раздевайтесь! Всё нормально. Ну а как же… Я не люблю быть очень гостеприимным. Когда хозяин хочет быть очень гостеприимным, он сковывает своей гостеприимностью. Понимаешь?

Я снял куртку и бросил в кресло.

Исаев взял куртку и положил на подлокотник кресла.

– Давай о Луткове…

– Егор Александрович! Когда вы с ним познакомились и что это за человек?

– Кто?

– Геннадий Лутков…

– Надо бы ребят сначала спрашивать. Да уж и спрашивать не у кого… Мы познакомились с ним до «Чёрных камней». Это же хитрейшие люди. Чтобы подойти к Луткову, начну с Жигулина. То, что у него вышла первая книжка в «Молодой гвардии», это я в этом виноват… И когда он болел, кто приходил к нему? Я пришёл… И он боевой, вообще сказать… И когда Луткова приняли в Союз писателей, Жигулин прибежал ко мне и: «Егор Александрович! Пойдёмте, дадим телеграмму». Вот как я начинаю о Луткове говорить. Вот откуда Луткова я знаю. И вот мы идём вдвоём на телеграф. Я не знаю ни адреса, куда ему давать, а он-то знает. Ну и поздравили его. Вот как. И Геннадий Лутков, он обязательно меня найдёт, о ком-нибудь из ребят расскажет. Заговорит об одном, другом поэте! Я уже скоро матом начну ругаться, у нас никого не останется – ведь вы же никогда большой литературы не сделаете, потому что слишком любите самих себя!

– Правильно, – вырвалось из меня.

– Ну, милый мой! Ну, как же все вы… Любовью к себе против себя, – Исаев пальцем протянутой руки дотянулся до моего плеча. – Ну, как можно?… И вот Лутков – он обязательно о ком-нибудь рассказывает…

– Душевным был?

– Да больше! Как раз он-то мне о Жигулине хорошо говорил… Потом я узнаю, что Жигулин ему сто писем написал! И когда я узнал, что Жигулин обвинил Луткова в том, что из-за него их арестовали – как так можно?! Ты же пережил вместе… Вы же товарищи… Как же так? Но ведь дело в том, что и один посвящал мне стихи, и другой. У Жигулина: «Журавли над Коршево летят…» А Геннадий, он был поближе. Жигулин-то в Москве, а Геннадий, когда я приезжал, был рядом. И потом я узнаю… И начинается эта катавасия. И хотят меня втянуть. И уже за Жигулина другие люди пошли: «сели» на него и вперёд… Перехватили. Жена у него, так сказать. Так ведь что, я никогда не высказывался о Жигулине плохо. Никогда. Я никогда не высказывался о Луткове плохо… Ребята должны быть вместе. И Лутков-то поближе был, и меня к Луткову… Но я бы сказал: «Беру слово за Луткова». Но я нет! Для меня важнее не то, что скажет Жигулин, не то, что скажет Лутков, а что скажет документ. Кто у них, понимаешь, нехороший. Пускай документ. Вот моя позиция. Где правда? Но если уж и документ врёт, тут уж знаете… Выясняется, что больше у Жигулина. И вот этот Жигулин стрелял в Сталина…

– Да, он рассказывал, что стрелял в портрет Сталина. Но это сомнительно, тогда бы отсидкой не отделался.

– Конечно, его бы расстреляли! И я подумал, куда же тщеславие могло довести, до такого элементарного предательства! Ведь вместе были! Сто писем написать и клясться в любви! Как это так?! У Генки, Геннадия этого не было. А предатели – они мстят другим за своё предательство. Они же знают, что предатели…

– И хотят заглушить свою подлость.

– И тут уже хоть под маленьким флагом, но пошли. То ли жинка ему подсказала, но толчок Жигулину дали… Геннадий – его лирика прекрасна. Так вот теперь снова к Луткову, надо же его издать, я сам собираюсь свой долг перед ним выполнить. Замечательный человек, радостный человек – радостный за других!

– Редкость сейчас.

– Почти невозможное! Вот вы вот сейчас явились и спросили о Луткове. Но ведь никто никогда и ни о ком!

– Я спросил про Луткова, потому что хочу написать о Троепольском. И, оказывается, отец Луткова утверждал обвинительное на отца Троепольского, которого расстреляли. А ведь Гавриил Троепольский Геннадия Луткова к себе на день рождения приглашал. Скажу больше: отец Луткова в 30-е годы в Коршево стольких пересажал! Наверно, наслышаны о восстании коршевских крестьян?

– Немножко не так. Вы начинаете говорить не с той стороны. Я ведь вырос в Коршево. И помню эти будёновки. Отец мой сидел в амбаре, он ведь был в активе. Он случайно не попал в совет, а попал бы туда – так подняли бы на вилы.

– Его не было среди тех, кто забаррикадировался в сельсовете?

– Я же говорю: в амбаре спрятался. Восставших называли «коршевские бандиты». Я с этим не согласен. Что это такое? Коршево – вольное село. Из Коршево все служили в Семёновских полках. И почему ж там всё произошло? Потому что оно вольное! Понимаете, в чём дело? Шла коллективизация, людей загоняли в колхоз. Началось всё с Берёзовки. Там ударил колокол. Сухой Берёзовки. То есть уже всё было подготовлено. Потом колокол в Коршево. И мужики бежали кто с кольями, кто с вилами. Руководитель у них, кстати, был Исаев. Исаевы у нас были Кондрашины и Поликашины. Ну, я-то Кондрашин, а он – Поликашин. У нас ведь Коршево громадное село. И вот они бежали на площадь, к одноэтажному сельсовету. Это начало колхозного движения было. Они окружили сельсовет. Отец мой туда запоздал. Иначе бы и его… И вот председатель выходит и говорит: «Ну, товарищи…» А все стоят с кольями, вилами. И кирпичом ему по лбу. И всех четырнадцать коммунистов… Один только случайно жив остался секретарь комсомольской организации. Когда мужики в ярости ворвались в совет, его за дверью и закрыло.

– А дома пошли громить?

– Нет. И вот тут приезжает батальон или рота во главе с отцом Луткова.

– Это вы от Геннадия узнали?

– И не только. И Генка говорил, понимаешь. И, конечно, пошли расследования… Ну, какое может быть расследование! Кого поубивали, а кого и забрали. Я знал семью односельчанина Романова – хорошая семья, их отца забрали. Человек сто увели, потом они не вернулись. То есть всё это не просто так.

– Геннадий Лутков об отце хорошо отзывался?

– Конечно же! А что делать? Это же чудовищные зверства! Четырнадцать человек в совете на вилы подняли. У них четырнадцать пистолетов было, они могли бы сами себя защитить. Вот откуда она, подлость, начинается. И они приняли решение положить пистолеты. Чтобы не спровоцировать. Положили пистолеты – то есть они готовились на смерть, не защищаясь.

– А ведь Геннадия тоже судили, по делу КПМ (коммунистической партии молодёжи). Его отец был чекистом.

– Вот тогда-то, милый мой, было: служба – службой, а дружба – дружбой. Я думаю, не зря именем отца Геннадия названа улица в Усмани. В нём что-то нагульновское есть, убеждённость такая. Ведь Нагульнов был предан мировой революции, даже жена его прогнала. А Павка Корчагин? Понимаешь, в то время все были окрылены. А иначе не победили бы! И Чапаи были, и Будённые. Они не бубнили. Они действовали!

– Егор Александрович! У отца Луткова руки были по локоть в крови. Он исполнял расстрельные приговоры. Был комендантом НКВД в Воронеже.

– Я это впервые слышу.

– И как такое получилось: отец – страшный человек, а сын пошёл в поэзию?

– Вот видишь, он со своей лиричностью выступал с прямыми стихами. Я ведь, сколько знаю Геннадия, никогда не замечал в нём фальши. Он радостный человек, человек добра – извини, что повторяюсь. И абсолютно бесхитростный. Если он любит, то любит. Я даже не знал, ненавидит ли он кого?

– Это же хорошее качество.

– И он же не написал «Чёрных камней». У него в голове это не уложилось бы. А тут всё-таки сработала выгода. Выгадать на материале. И вот если соединить КПМ и Коршево, там какие-то глубокие психологические узелки есть. Есть, да-да. Но ты представляешь: КПМ – это же молодые!

– Хотели очистить коммунистическое движение.

– Очистить? Но ты понимаешь, Жигулин рассказывает, что он стреляет в портрет Сталина.

– Показуха, – рассмеялся я. – Да его расстреляли бы тут же, а не ссылали в лагеря.

– Вот именно. И почему-то ему за это десять лет дали. Тут правильно ты говоришь: сразу бы к стенке. И никаких бы «Чёрных камней» не было. А меня хотели завязать туда.

– Кто хотел?

– Ну, всё. Я-то был в Москве, а этим здесь занимались. А ведь, если смотреть, первым Жигулина поддержал я. И последняя встреча с Жигулиным, жена моя ещё была жива, и он стал извиняться. Я его простил. Да мало ли бывает дураков, я и сам порой не обижусь. Всё жизненно. А я вот сейчас говорю: научитесь ругаться! Не научитесь – проиграете.

Михаил ФЁДОРОВ, г. ВОРОНЕЖ.

"Литературная Россия" (№26. 27.06.2014 г.)